Рафаэль Арамян - Неоседланные лошади [Сборник рассказов]
— Смбат, — не окликнул, а почти простонал он, — прикажи солдатам взять детей к себе в седла.
— Это опасно, генерал, стреляют.
— Кто возьмет ребенка, пусть не участвует в бою.
— Слушаюсь, генерал!
Андраник, разговаривая со Смбатом, продолжал осторожно массировать окровавленные пыльные ножки девочки, а та, словно ничего не чувствуя и не видя, продолжала напевать свою колыбельную.
Беженцы узнали генерала. Какая-то старуха зашептала молитву, какая-то мать заговорила о своем горе, а он ощущал в своих ладонях теплоту окровавленных ножек девочки, и ему хотелось размазать эту кровь по лицу бездушного мира, безразличного к горю всех этих страдальцев, мира, который знал, что здесь происходит, но делал вид, что не знает, не видит.
Очнувшись от своих мыслей, он выпустил из рук ножки девочки, вскочил на коня и быстро поднялся на гору. У его палатки собрались в кружок сасунцы, курили трубки, один из них рассказывал:
— Наша гора Талварик, наша деревня как раз у ее подножья, и дом наш на самом краю деревни. Теперь нет ни деревни, ни дома, ни матери, ни отца, всех зарезали. Один лишь Талварик стоит и будет стоять вечно. Большая гора Талварик…
Никто не отозвался на эти слова, все молчали, у всех было такое же горе. Генералу не хотелось нарушать эту тишину. Да, эти его воины теперь уже не те пастухи и виноградари, которыми они были извечно, и сам он не в Талварике.
Оставшись незамеченным, он вошел в палатку, прилег на ковер, разостланный на земле, и стал ждать. Но никто больше не говорил, и от этого скорбь росла, умножалась, становясь нестерпимой, а он так надеялся, что сасунцы примутся, как встарь, рассказывать истории, наивные и мудрые, и это поможет ему скоротать остаток ночи.
На рассвете в ущелье прокричал петух. Еще днем он приметил в ущелье этого петуха. Его со связанными ногами несла старуха. В этом петушином кличе было столько неиссякаемой веры в жизнь, в ее благостность, что на миг ему показалось, будто они ночуют в деревне, и стоит ему выйти из палатки, как он увидит дымящиеся очаги, гумно и мужчин, спешащих в поле. Но перед ним краснело, как треснувший арбуз, ущелье, а вдали выжженная голая каменистая земля, и больше ничего. Отряд уже построился, ожидая команды. Поодаль застыла группа всадников с детишками в седлах. Вереница беженцев уже потянулась из ущелья, и солдаты двинулись следом. Вдали раздался выстрел. Он оглянулся. Но враг не показывался, очевидно не решаясь преследовать отступающих. Андраник на белом коне с зажженной трубкой ехал рысью впереди ватаги своих удальцов сасунцев. Сасунцы пели древнюю песню:
Я смелый воин с Талварика,
Пред лютой смертью не поникну,
Я, вольный сын свободных гор,
Пред лютой смертью не поникну[21].
…Впереди еще полдня пути, а потом? Потом беженцев передадут передовым войскам и возвратятся, чтобы не дать врагу перерезать не успевших уйти армян. Командование снова прикажет не отрываться далеко от основных сил, но он со своими молодцами вернется обратно, непременно вернется.
Слева ехал Смбат, справа адъютант. Солнце припекало, и погоны, ордена были тяжелыми, как гири.
Беженцев приняли за линией передового расположения. Те, что попали сюда раньше, разбрелись по лагерю, надеясь разыскать среди только что прибывших своих родных и близких, выкрикивали их имена.
Одни находили родных, другие узнавали об их гибели от уцелевших земляков. Радовались и плакали. Молились и молчали, окаменев от горя. Какая-то старуха крепко вцепилась в узду белого коня.
— Где мои внуки? — исступленно кричала она. — Нет внуков, найди их, прокляну, если не приведешь их!
Генерал молчал, трубка дрожала в его зубах. Сейчас прискачет нарочный с приказом остаться здесь.
— Смбат, — окликнул он, — прикажи поворачивать коней. Здесь нам делать нечего, а там нас ждут.
…И снова с боями пробивались на родину, и снова с боями возвращались, сопровождая горсточку беженцев, некоторых удалось спасти. И он, сидя на своем белом коне, думал о великом исходе своего народа, о многих тысячах зверски убитых и замученных и о том, что мир безразличен к их страданиям, мир притворяется, что не видит всего того, что делают с его народом.
Вдали хлопнул выстрел, и белый конь вдруг вздрогнул и зашатался. Он спрыгнул с седла, отряд остановился. Пуля пробила переднюю ногу коня. В больших печальных глазах коня были слезы. Он приказал перевязать коню ногу, снять седло. Когда это было сделано, он приказал привести ему другого белого коня.
— Не приканчивайте его, пусть живет. Смбат, мы уходим с нашей родины, и кто знает, суждено ли нам когда-нибудь вернуться! Белый пусть остается, это моя надежда, пусть останется здесь.
Когда отъезжали, раненый конь, хромая, двинулся было за нами, но тут же остановился, заржал, и ржанье его эхом отдалось в глубине темнеющей равнины.
Андраник обернулся. Мрак медленно поглощал Белого. Он уже не ржал, не делал попыток ковылять вслед за хозяином, он застыл недвижно, словно в горестном раздумье. И наконец тьма поглотила его.
В последний раз с боями пробились на родину и теперь с боями отступали. Андраник думал о Белом, который остался там, в родных местах, думал о последней своей надежде — о белом коне с простреленной ногой. Конь застыл на месте и ждет. Кого? Что? И кто знает, где суждено на чужбине найти кончину ему самому. Трубка, зажатая в зубах, дрогнула и чуть было не выпала. Дрогнула, разломилась и струйка дыма, поднимавшаяся из нее. Он снова оглянулся. Белого больше не было видно.
Генерал похоронен в Париже, на кладбище Пер-Лашез. Он возвышается над своей могилой верхом на коне из серого гранита.
А между тем конь его всегда был белым, всегда…
Перевели В. Власов и С. Казарян
У стен мертвого города
Было так. Когда у городских стен появлялся врачеватель, зодчий, певец, странствующий проповедник или скоморох, стражи, расспросив его, кто он и откуда пришел, гостеприимно отворяли ворота; когда появлялись враги, пускали в них стрелы.
Сегодня к древним руинам пришел я, но некому меня окликнуть, открыть ворота. Пусть бы хоть за врага сочли, пустили бы стрелы, лишь бы увидеть древних стражей, лишь бы найти хоть какой-нибудь след жизни в этом погибшем, мертвом городе.
Так я стою и размышляю. И вдруг со скрежетом отомкнулись замки, открылись передо мной тяжелые ворота, и я, словно архиерей, или хозяин каравана, или строитель, чьи дома дверями обращены навстречу теплым южным ветрам, а в ерды[22] которых заглядывают звезды, вхожу в город.
Пестрая, многоголосая жизнь бурлит на его улицах. Зодчий Трдат прогуливается с Саркисом-Казмохом[23] и строителем крепостей Джундиком-Брджашеном[24]. Летописец Асохик заказывает пергаменты кожевнику. Шануш, супруга господина Хачереса, с дочерью Мамахатун спешат в баню. Я здороваюсь с ними, потом на базаре прицениваюсь к персидским шалям в пестрых миндалевидных узорах и к индийским пряностям, спорю в таможне с византийскими, арабскими и еврейскими купцами.
У караван-сарая какой-то нечестивец клянется могилой своего отца. «Верьте мне, люди, верьте, — взывает он, — два дня назад я убил родного отца, чтобы поклясться его могилой! Верьте!»
Найдется ли в целом свете второй такой мертвый город, который бы так ожил, наполнился бы голосами людей, умерших много веков назад, при встрече с их потомками и с такой щедростью открыл бы все то, что происходило в его стенах много веков назад, было сокрушено и навсегда замолкло. Пока я здесь, у его стен, город будет жить и умрет лишь тогда, когда я уйду. Но для чего уходить? Ведь именно здесь, в этом городе, были сказаны слова: «Тот, кто покидает свою родину, обкрадывает и себя и родину».
Нет такого дерева, которое защищало бы от ветра.
Когда она, первая красавица в городе, шла по улице и ветер играл ее платьем, открывая ее грудь нескромным взглядам, каждый армянин влюблялся, а каждый иноверец становился армянином.
Так каждый день проходила она мимо собора, и молодой архимандрит каждый раз молился за нее, просил у бога помиловать его грешную душу, а потом писал на полях молитвенника: «Нет такого дерева, которое защищало бы от ветра в бурю…»
Передо мной руины мертвого города, а я закрываю глаза и вижу, как ветер играет платьем Зузы, когда она идет мимо собора.
За моей спиной о чем-то шепчут деревья.
Эй, парнишка с серебряным поясом,
Ты на стенку к нам не влезай!
Эй, парнишка с серебряным поясом,
Стенку ветхую не ломай.
Коль одежду порвешь — на себя пеняй.
Не заштопаю, так и знай![25]
Эту песенку когда-то распевали влюбленные этого города, а я услыхал ее много сотен лет спустя и теперь повторяю ее незатейливые слова «Эй, парнишка с серебряным поясом…».
